- Уходили мы, девонька, туристами в леса, в дебри таежные, потому как только там просвет от совдепа и был. – деду-рассказчику явно не хватало гуслей, нечесаная борода, шитый-перешитый в заплатках пиджак, купленный по случаю ХIХ Съезда КПСС, в менее значимые даты автолавка эти места гиблые не посещала, в общем – вылитый Нафаня.
- Раньше, какие времена были? – продолжал разглагольствовать он, - Того не скажи, этого не подумай, закатают с тачкой к медведям яйца морозить. А в тайге, в студенческом отряде, возле костра, под гитару, говори о чем хошь. Вольница! С кем попало не шли, а с кем шли, в тех уверенность была. Девушки с нами ходили, да, ни одна не боялась, что бы там глупости какие, это не-не.
Бабка в углу хохотнула:
- Мели Емеля, твоя неделя. Только заради, об елду в палатке потереться, с рюкзаками по сопкам ползали. А то нам боле делать неча. Что ж мы не живые, кровь молодую комсомольскими собраниями не угомонишь. – это она уже мне, - В бараках жили, народу прорва, спали вповалку, знамо дело, хахаля не приведешь. Те кто в общаге обитали, так там знаешь, какие ведьмы на входе охраняли? Не купить, не уговорить. Которые девками в сласть наеблись, а кады манда отвалилась, в праведницы записались – самые злостные. Бывало мужички в окна лазили, некоторые срывались, ноги ломали, а кто намертво. Вот такая она любоффф в сэсээре.
Старик отмахнулся, будто от назойливой мухи:
- Не слухай девонька бабу-дуру. С нее станется. Он поднялся, направляясь к двери.
- О, побежал опять. Не околей там с браги то, чай всю уже выхлебал, неча гнать будет. – напутствовала старуха, последними двумя зубами, стараясь вытащить винную пробку, - Само верно в турпоход записаться. Тута тебе и обчественная нагрузка и мужчинки. Нагрузка та, будь она не ладна, без нее замордуют на собраниях, выговоры, порицания. Стоишь, аки дура, а тебе все косточки перемывают, один другого перещеголять хочет, кто больше пакости упомнит. Шкурное времечко. Оно, конечно, можно было в клубе стенгазету малевать. Холодно только. Клуб – одно название. К октябрьским сдать торопились, сикось-накось строили. Щели в палец. Посидишь пару вечеров, свою щель так застудишь, что лечишься месяц отварами еловыми. Другие в спектаклях участвовали, значит про светлое будущее. Будущее светлое, а лектричество нам только к приезду большого начальства давали. Поэтому, кто с бутылкой приходил, кто с картами, остальные отсыпались после смены. Прям так, с открытыми глазами спали. В общем, светлого будущего никто не увидел.
Баба Тоня втянула ноздрями дым из моей электронки – вкусный, манящий экзотическими странами, о которых она слыхом не слыхивала. Я, осторожно перебила:
- Баб Тоня, а дед Ваня у тебя первый?
Бабка долго утирала смешливые слёзы:
- Первый, да с конца. Меньше телевизор слухай. Цари меняются, люди никогда. Поди у бабки покойной, в свое время, не меньше твоего в причинном месте чесалось.
Пробормотав, она мотнула головой вследствие выхода из горлышка бутылки треклятой пробки. Я потянулась помочь:
- Давайте налью, баб Тонь?
- А че наливать то? На дне трепыхается, че за херню привезла?
Херней она называла церковный кагор. Брала от души для поминовения души, не с «Baileys» же в село ехать? Не оценят. Церковный показался самым подходящим.
- Ересь одна, - морщилась старуха, - Опосля животом маяться. Могла бы, что посущественней приволочь, бабанька твоя толк в этом деле знала.
То, что моя бабка могла не поморщившись стакан спирта хряпнуть и беретом занюхать для меня не откровение. Старая питерская антилихххенция она такая. С утра под Шостаковича пальчик изящно отгибают, кофею потягивая, а ночью трупы в Мойку по частям.
Решила переменить разговор:
- Куда дед пошел?
- Брагу на спаса поставили, шастает вон, баюкает. Весь день, собачку покормить – кружку хлопнет, курочек – вторую. Одну бурдалагу на дне оставит. С чего, скажи гнать? Чуяла, как сивушным перегаром от него тянет?
Тут сложно было не согласиться. Я при старике даже электронку боялась затянуть, что б не рвануло. А в целом, обстановочка у них хорошая, бедненько, да чистенько. Рушники накрахмалены, не согнуть. Подметено, прибрано, травами, можжевельником, мятой пахнет. Хороший дух, бабушкин, я даже прослезилась, свою вспомнив, она через две хаты проживала. Теперь мои угодья, на курьих ножках. Бабки не стало, дух жилой пропал, плесенью от углов потянуло, безуютностью.
Возвращаться в наследное имение не хотелось, солнце еще высоко стояло над горизонтом, предложила:
- Баб Тонь, хочешь я принесу покрепче, а ты мне про походы расскажешь. Чет не верится мне, говорят, в ваши времена, секса вовсе не было.
- Ну да. – огрызнулась старуха, правда благодушно, в предчувствии дармового угощения, - Куда нам сиволапым. Детишек мы на огороде собирали. Мамка не рассказывала?
Снабженная подробной дорожной инструкцией я отправилась за самогоном. Признаться, бабкина навигация не пригодилась. Здесь в каждом доме, как мартены времен первых пятилеток, парили хмельным духом самогонные аппараты. А из домов осталось ты да я да мы с тобой.
Семью стариков знала всю свою жизнь, когда на лето приезжала. Хорошая семья была, большая. Вымерла. Один сын ружье чистил, случайно застрелился. Второго в шахте завалило. Дочери, врачи криворукие, три года язву лечили, деньги тянули, а она от рака померла. Также глупо, бездарно, в ранних годах ушли со света внуки. Одного из них, молодца, розовощекого, кровь с молоком, ооочень хорошо помню. Был грех, целовались на сеновале, ну … и еще там чего было малость. Женился он рано, на вдовушке, лет десяти старше себя. Красивой, ядреной бабищи, любительнице парубков помоложе. От ее страсти местные девки воем выли. Укатала она и моего бывшего ухажера на погост. В двадцать три года сердце в бане не выдержало. Че там с ним можно было этакого вытворять, ума не приложу. Остались старики сиротами, бога проклинать, горе водкой заливать.
Пока шла по улице мрачной, бурьяном поросшей, вспоминала прошлое, людей проживших такую же беспросветную жизнь, как это заброшенное, умирающее сибирское село.
На ленивый брех, разморенной жарой собаки, вышла хозяйка, лет сорока пяти, в черном платке, вытирая изнеможенные работой руки о фартук, неприветливо спросила:
- Чего тебе?
Я не обиделась. Городских, праздношатающихся, здесь не любят. Хоть бы я пьяная была, а так. В белых кроссовках, шортах, майке, бейсболке, на фоне общего уныния смотрелась нелепей, хасида на мусульманском кладбище. Что поделать, промасленного ватника в моем гардеробе не обнаружилось. Слиться с пейзажем не вышло. Ничего переживут.
Взяв деньги, женщина вынесла местной амброзии. Мать моя – в стеклянных банках, я такие уже забыла.
- Банки верни! – строго наказала хозяйка.
- Может, в пластиковые, из-под воды, перельете?
Женщина, огорченная несуразностью предложения, пожала плечами:
- Кто ж в пластике хранит? Он же портиться.
Ага, думаю, рассказывай. Просто твоя сивуха его растворит. Им можно составы под откос пускать.
Тащила все это богатство я в замызганной, дырявой сумке из Ашана, под малиновый перезвон тары. Удивительно, сколько бухашки можно купить на тысячу в провинции. Главное папе не говорить, расстроиться. Его хоть за стиральным порошком в магазин пошли, вернувшись, будет возмущаться стоимостью спиртного. Сколько его помню, цена на молоко его ни разу не оскорбила.
С порога шибануло жареной, на сале, с лучком, картошкой. Так и есть. От прежнего беспорядка на столе ни следа. Новая посуда, такую столетиями хранят в шкафу, за стекляными дверцами, доставая по случаю, на древней электроплите, самим своим существованием, отрицающей понятие техники безопасности, аппетитно шкворчала, не менее раритетная сковорода. Увидев, как я выставляю банки на стол, баба Тоня замахала руками:
- Куда ты их нехристь, чухонская? Переливай в графин. Али мы не люди?
Легко сказать. Поискала глазами лейку. Дед отстранил меня, всем своим видом скорбя о конченности нашего поколения. Трясущимися руками перелил сэм в узкое горлышко не проронив ни капли. На столе появились «культурные рюмки». Вроде, рюмка, как рюмка, хрустальная, на ножке, но залетало в нее не меньше полстакана. Это не моей мамы мензурки. С тех, пока папа бутылку выпьет, спину сорвет.
Я не привыкла долго размышлять в моменты опасности. Посему, с разгону, тяпнула полный стопарь. Ох, и шибануло же меня аж до слёз. С младых ногтей тяготея к низменным удовольствиям, много-всяко пила. Но, это было за гранью добра и зла. Будто сами врата ада распахнулись. Бабка подсунула шкварку на ломте ржаного:
- На ка, закуси.
Разлилось, побежала по грешным мощам игривая нега. Хорошо стало. Похоже, алкоголизм у меня наследственное. Деда спровадили к телевизору. Остались вдвоем. Долго баба Тоня про житие в совке рассказывала.
Вышла от неё в сумерках. Уверенной, твёрдой походкой, придерживаясь за штакетник. Сзади затарахтел мотоцикл, фарами растягивая по земле тени. Рядом остановился старенький Урал со снятой коляской. Вовремя, потому как штакетник закончился. Никогда не ощущала себя такой трезвой, но, если бы не придержалась за раму подоспевшего драндулета могло быть не камильфо.
Парнишка, сын этой самой женщины, у которой покупала самогон, весело щерясь, придержал за локоть:
- Приезжая, а ты крепенькая. От бабы Тони редко кто не рачки выползает, опосля мамкиного-то.
- Слушай, иди в жопу. Хотя, нет минутку постой. - ноги упорно не обнаруживали ровной поверхности.
- Давай провожу. Мать послала доглядеть. Третий раз приезжаю, у тебя свет не горит. Тут недалече, с ИТК, побег был, вторую неделю ищут.
- Это не меня.
- Да понятно. Не ходи поздно. Ты нам еще банки не вернула. Жалко будет, если убьют
.
- Верну я вам ваши банки. За заботу спасибо. - мы уже стояли у моей калитки, - Дальше я сама.
Провожатый, бесцеремонно, смерил меня оценивающим взглядом:
- Как знаешь. Могу остаться, поохранять.
Прямота, с которой он ломился в кровать к пьяненькой, заезжей чиксе, умиляла:
- Иди к школе готовься, лето быстро пролетит, охранник ты мой ненаглядный.
- Я уже закончил. - донеслось из темноты.
Услышав мой приход, оставленная одна, в незнакомом доме, кошка, приостановила демонтаж стены. Улеглись с ней на бабушкином, скрипучем диванчике, на котором когда-то спали с братом валетиком. Ох, уж эти валетики. Грех один. Включила лампу под зелёным абажуром. Точно такую, под какой дедушка Ленин, с ласковой улыбкой, подписывал массовые расстрельные приговоры. Кружочек света на потолке отгонял призраки предков. Нечего им тут делать. Потом свидимся. Старый, преданный зверёк шипел в подступающую тьму, готовый дорого продать жизнь за свою беспутную хозяйку. Я, скоро заснула, слыша убаюкивающий шёпот бабы Тони.
Утро выдалось студёным. Под тощим, видавшим не одно поколение каторжан, одеялом, холод пробирал до костей. Возле деревянного нужника, одного на сорок человек, скопилась очередь. Вода в рукомойнике замёрзла. Ничего, обгоним Америку, дадим свободу Кубе, накормим африканских детей, тогда заживём. Надюха, соседка по комнате, дородная, мясистая, комсомолка поторопила:
- Хватит канитель разводить. Сейчас всё жорево расхватают. Тебя без того на ветру шатает. С голоду подохнешь.
В, наспех сколоченной столовой, ветер гонял снежинки. Наш лесозаготовительный участок давал 250% от нормы. На самих досок не хватило. Вольно наёмные сидели отдельно. Жадно хватая горячие, слипшиеся комки манки, вареной на воде, они ехидно поглядывали в нашу сторону. Понять их можно, в отличие от идейных, они гробились здесь за длинный рубль.
- Судя по тому, товарищи, -неподражаемо картавя под Ильича, начал Венька,- Что руководство общепита закрысило масло и сахар, нас ждёт приезд высокого начальства со всеми вытекающими бедами в виде лекций.
Венька хороший, наш Ленинградский из знаменитой семьи искусствоведов. Это его горячими речами я отозвалась на всесоюзной, комсомольский призыв ехать осваивать Сибирь. Зла не держу, мне его даже чуточку жалко. Таких здесь называют доходягами. Городской мальчик, лишенный элементарных навыков выживания. Часто биваемый за еврейское происхождение. Ещё осенью, приезжий фельдшер, вынес ему приговор - чахотка. Оставил каких-то порошков, сказал жить будешь, и, укатил. Венька не сбежал, считая предательством бросить тех, кого соблазнил приехать.
- Накаркал. - отозвался Сашка, весёлый, вихрастый, некрасивый, сын шахтёрского Донецка, - Вон идёт наш пионерский вожак, зара почнется, сьезды-переезды, выполним-перевыполним.
И, точно, к раздаточному прилавку протискивался на возвышение председатель пионерской ячейки, Борис Евстархович Деточкин, бесцветный мужичок, неопределённого возраста, бывший школьный учитель, уволенный за странные дела, вместо тюрьмы сосланный в таёжную глухомань. Впрочем, ссылка обернулась для него подарком. Прожжённый стукач, здесь, в мире живущем собственными законами, безнаказанно водил местных якутских детей купаться голыми на реку. Несколько раз его пытались убить из засады. Будто заговоренный. Охотники, бившие белку в глаз, промахивались.
- Товарищи, бодро начал Евстархович, потрясая жиденькой, козлиной бородкой, - Спешил доставить вам радостную весть, перед началом рабочего процесса.
- Че, жратву людскую привезли? - отозвался кто-то из работяг.
Опытный оратор, ловко не заметил вопроса. Любая дискуссия на острые темы могла закончиться его разбитой мордой.
- Завтра, дорогие мои товарищи, нас посетит сам председатель краевого леспромхоза, товарищ Кац Самуил Маркович. - лицо Бориса Евстарховича светилось лучезарно, - Предлагаю в честь этого события дать не 250 а 300% выработки. Ура, товарищи.
Вместо громогласного, ответили стуком ложек о днища мисок.
Борис Евстархович злобно зыркнув на царящее равнодушие, удалился, на ходу что-то черкая в записной книжке, которую всегда носил с собой.
Меня окликнули с соседнего стола , за которым завтракали вольноотпущенные, урки получившие право днём работать за пределами зоны без конвоя. Один из них, долговязый, беззубый, с, изъеденным оспой лицом, протянул мне на самодельном ноже кусочек вяленого мяса. Надюха грубо окликнула благодетеля:
- Э, дядя, давай-ка в свою тарелку мордой, в наши не лезь. - затем ко мне, - Варежку особо не разевай, не у мамы на именинах.
- Ты чего? Он же от души.
- Когда тебя на лесопилке, за кусок кошатины, по кругу, отрядом пустят, вспомнишь его душу.
- В смысле, кошатины? - изумилась я.
- В прямом, Васька рыжий, что на пищеблоке тёрся, его, бедолагу, доедают.
Сваленный в сарае инструмент смёрзся ржавым металлом. Пилы тупые, без зубьев. Топоры еле держатся на ручках, того и гляди кого не покалечить. Надюха грустно вытащила из кучи нашу с ней «Дружбу»:
- Боюсь, не то, что триста, тридцать процентов не навалим.
Проходящий мимо Сашка, подбодрил:
- Не надрывайтесь, девки, мы вам от своей нормы дадим, затем уже громко, для всех - Вперед, комсомол, коммунизм сам себя не построит.
Шли бодро, потрескавшимися губами оглашая студеное сибирское небо: «…по долинам и по взгорьям.»
Чтобы не думать о холоде да, о том, что перчатки не выдают уже вторую вахту, повторяла про себя тезисы XIX съезда. Скоро делать доклад.
Обед привёз парторг, товарищ Хитрунидзе. Бодрый, звонкий, в добротном полушубке, нарядных якутских уги. Глядя на облик настоящего коммуниста, я застыдилась собственных, упаднических мыслей, и худого ватника, начинку с которого переполовинила на затычки. Скорее бы советские, самые лучшие в мире, ученые, избавили современную женщину от этого буржуазного атавизма. Кровь следует проливать на полях сражений за Родину и мир во всем мире, а не всякий месяц без толку.
Вздымая над головой шерстяные перчатки, товарищ Хитрунидзе передал нам решение партийного собрания, сокращающее обеденные перерывы с тридцати минут до десяти, и о запрете разводить костры для обогрева.
- Если человеку холодно во время работы, - закончил речь наш лидер, - Значит он недостаточно трудиться на благо страны.
Вдалеке от издевок вольнонаемных хапуг, мы, комсомольцы, бурно приветствовали решение парт собрания аплодисментами.
В бараке, нам с Надюхой, полагалась комната, узкая как школьный пенал. Один топчан на двоих, самодельная тумбочка. От соседей перегородки, из рваных одеял. Нагрев на керосинке большую кружку воды, присев над тазиком наседкой, Надюха напевала:
- Комсомольцы, комсомольцы..., усердно намывая свою губастую "комсомолку".
Я, нет-нет, да и посматривала в ту сторону. Красивая у неё манда, моя не такая, скромная маленькая:
- Ты чего это, завтра же в баню?
Надька хитро прищурилась:
- Так поди меня не позовут, я уже бывала, это ты у нас новенькая.
Я уставилась на подругу:
- Ты о чем?
- Ох, блядь и дура же ты. - Надя задвинула таз под топчан, - Сказали же, сам товарищ Кац прибывает. Он хоть и жидовин, а мужчина со вкусом, одними пососаниями не отделаешься.
Иногда, её очень сложно понять.
- Надя, - я, осторожно задала, давно мучивший, вопрос,- А как это сосать?
Надя, даже присела от удивления на топчан:
- Ты серьезно?
- Ну, да.
Она схватилась за живот:
- А то, что у мужиков хуй есть, тоже не знаешь?
Я покраснела:
- Знаю, член, орган мочеполовой системы, по биологии учили.
- Умница, садись пятерка. Значится, берешь этот самый орган за щеку и сосешь, вот так. - Надя потыкала языком, оттягивая щеку.
Меня скривило:
- Фуууу, буду я всякую гадость тянуть в рот.
Надежда отмахнулась:
- Будешь, куда ты на хер денешься, когда поймёшь, что слаще его нет ничего на белом свете.
Её менторский тон раздражал:
- Вроде, ты знаешь?
- Конечно знаю, - спокойно ответила она, - Я же не в пятикомнатной квартире росла. В одной хате родители, бабка с дедом, да нас, детишек, по лавкам, всякого насмотришься. То, что детей не в капусте находят, я еще в ...надцать лет прознала. Мы, с соседским парнишкой, на реке шалаш построили, и, тоже там в домики всякие баловали. Только я, дуреха, целку стерегла, а в рот можно. Это уже здесь поняла - харе беречь сокровище, чай не сервиз. Ванька-педераст, видела каким сыром в масле катается? Ему на клыка дать, сам комсорг не брезгует, давеча, за штабелями их видела. Кто за еду, кто за одежонку пользует. Когда баб на всех не хватает, оно стыдом не считается. Мужики бают, знает он штуку особую, когда сосет, вставляет им палец в жопу. У самых выхолощенных колом стоит.
Я смотрела на неё, дивясь:
- А как ты замуж выходить планируешь?
- Обычно, как у нас в деревнях делают, рыбьего пузыря туда запихаю, он пьяный, все одно не поймет. Молодость пройдет, одна радость у нас в ней. Меньше пиздеж про светлое будущее слухай. Пока в него притопаем, зубы повыпадут. - добавила Надежда, сдабривая подмышки тройным одеколоном, выданным на растирания.
Уж очень не хотелось заканчивать с интересной темой. Больно от нее в груди сжималось:
- Врешь ты все, Надюха, и другие врут. Не может советский человек, пусть даже заключенный, противоестественными делами заниматься. Вот ты в Москве была? Людей тамошних видела? Глядя в их лица, можно ли представить, что среди счастливых москвичей могут быть педерасты? Ванька, он может всего один на весь советский союз. Расстрелять его, гадюку и баста. Пусть не позорит целый народ.
Надю скривило:
- Скора ты на расстрел. Таким волю дай, пол союза к стенке поставите. А за что? Ну, нравится Ваньке в зад пороться, да бес с ним. Он же в свой, не в твой. Где ваша хваленая свобода? Или она только для партейных? И за москвичей мне не заливай. Те, падлы, кажный день колбасу с белым хлебом жрут, пока народ баланду из гнилья варит. Закатай твоего москвича с пятнахой на нары, увидишь, как он за пайку закукарекает.
Ночью проснулась укрытая с головой чужим одеялом, от тихих всхлипываний. Приподняла краешек, дурно пахнущей немытыми ногами, ткани. Соседка моя лежала с задранным подолом, бесстыдно раскинув, белеющие в темноте, толстые ляжки. Над ней трудился, усердно сопя носом, Сашка. Меня обдало волной стыда. Будто это не они, а я сама пробралась тайком подсмотреть чужой срам. Лежала не дыша, прислушиваясь. Переводя дух, Сашка спросил:
- Может подругу твою тоже заприходовать на толстый баланс?
Распутница Надька хохотнула:
- Без тебя бухгалтера найдутся, да и зачем тебе целка? Меня мало?
- С тобой хорошо, - шибче заработав бёдрами, согласился Сашка, - Горячо у тебя там, тесно. У жирных завсегда пизда приятная.
- А то, - сладко заохала Надежда, крепко обнимая шею парня, - Для тебя милай стараюсь. Что бы мы без помощи делали?
Я понимала гадость своего поведения, но до самого конца не могла оторвать взгляда от чужой, запретной любви. В конце Надюха развернулась, встала на колени, прогнулась, высоко выпячивая перед Санькой круглый зад. Наши с ней взгляды встретились. Хитрая девка, подмигнув, не выдала. Вскоре Сашка захрипел, задёргался, резко отпрянув от бёдер любовницы, спустил ей на спину. Уже уходя, сказал:
- Завтра ещё леса подкину, а в получку с ребятами скинемся, купим вам одёжку получше. А то смотреть больно.
Он ушел. Надежда утерла ладонью малафью, подсунув мне под нос:
- Хош опробовать? Гляди, какая сладенькая. Из нее октябрята получаются.
Я ткнулась лицом в овчину:
- Ууубери это!
- Чего ты? Хоть понюхай, ойй … - она шумно втянула ноздрями воздух, - Блаженство то какое! Ниче, с товарищем Кацем спознаешься, сама на кукан запросишься.
Ненавидела ее в ту минуту. Попробовать, хоть кончиком языка, все же хотелось.
Весь следующий день не находила себе места, пребывая в странном волнении, столь сильном, что не смогла припомнить основное из речи товарища Микояна в его недавнем обращении к работникам пищевой промышленности.
Вечером, благодаря Сашкиной бригаде, ловко приплюсовавших вчерашнюю выработку к сегодняшней, мы дали триста одиннадцать процентов. Плюс, ребята раздобыли нам по паре, пусть латаных, но очень тёплых рукавичек, выменянных у вохры на душистое мыло.
Надька шлёпнула меня варежкой по носу:
- Помни мою доброту.
Залихватски подбоченясь, выстукивая несуществующим каблуком, она пошла по кругу, чисто, по рязански, выводя:
- Я на севере была, золото копала, если б не моя пизда, с голоду б пропала.
В коридор моментально высунулась голова нашей библиотекарши Антонины:
- Быкова, что вы себе позволяете? За такие песни вам полагается суд комсомольской чести.
- Простите, Антонина Павловна, услышала, когда гуляла возле бараков заключённых.
- Не там, милочка, гуляете. - продолжал строгий голос, - Обладая вашим узким кругозором следует чаще посещать полки с книгами классиков.
- Конечно, конечно, вы как всегда правы. - искренне заливала Надюха, - Завтра, после работы обязательно забегу.
- Вот же сука! - закрывая в комнату дверь, возмутилась соседка, - Нам проповедями про мораль и половое воздержание все уши прожужжала, а сама кажную ночь лесовозов обслуживает, по трояку с рыла. Мужику с голодухи много ли надо, раз-два, отряхнулся, отошёл, подходи следующий.
Я знала злой надюхин язык, с другой стороны, трепачеством она никогда не грешила.
- Не может быть.
- Может. - Надя развешивала сушить, насквозь мокрые, фуфайку и ватные штаны, неизменую, во все времена, форму советского труженика, - Если не веришь, в сейф, что в красном уголке, под бюстом Ленина стоит, загляни. Говорят-миллионщица. Ждёт когда Яшка откинется, после рванут на юга.
Яшка цыган был местной легендой. По малолетству бродяжничал, воровал, попал на зону. Там, разжалобив, воспитательницу выдуманной историей, был ею усыновлён. Через неделю, убив добрую, одинокую женщину, ограбив квартиру, Яшка отправился на фронт. Пристроился сыном полка в наступающую советскую часть. Следуя за ней, Яшка, как истинный освободитель и носитель духовных ген Толстого, Достоевского, мародёрил, насиловал, убивал. Попался он в самом конце войны. В полуразрушенном Дрездене, Яшка нашёл старенького профессора-нумизмата. Что-то из бурного прошлого связало, в Яшкиной дурной голове, термин нумизматика с деньгами.
Четыре дня он пытал, подвешенного к потолку старика, поджаривал на огне, стараясь узнать где тот держит сокровища. Чтобы жертва не скопытилась, прохаванный Яша, колол смесь камфары и глюкозы. Когда их обнаружил военный патруль, еще живое тело профессора было сожжено с костями до самого паха.
По нравам царящим в красной армии, сошла бы та проделка Яшке с рук, не будь вместе с патрулем американского корреспондента. Показательно закатали его в медвежьи края с четвертаком.
За спецоперацию по устранению, неугодных администрации, политических заключенных, Яше существенно скостили срок, последний год, которого, он дохаживал на положении поселенца, крутя отчаянную любовь с Антониной, одновременно будучи её сутенёром. В последнее, я упорно не хотела верить. Такая чистая, порядочная, строгая библиотекарша никак не вязалась с образом расхристанной бабёнки, которую пользует толпа грязных мужиков.
Забегая наперёд, расскажу конец этой истории. На юга Антонина не доехала. Увозя с собой чемоданы с деньгами и любовника, была им придушена в поезде, выброшена с моста на ходу. А сам Яшка растворился в бескрайнем мире уголовников.
Ужин отменили по случаю приезда высокого начальства. Гремели приветственные речи. Мы усердно конспектировали исторические фразы для стенгазеты. Талантливый Веня, быстрыми штрихами, на куске ватмана, сохранял для истории групповой портрет членов Президиума. Бесстыжая Надюха, попросив толкнуть если будет громко храпеть, завалилась на моё плечо отсыпаться за прошлую ночь.
Вечером в барак пришла Антонина:
- Мищенко собирайся. Оденься приличнее, волосы в порядок приведи.
- Куда меня? - испугалась я, вспоминая давешний разговор с Надюхой.
- Там узнаешь.
Антонина привела к главному административному зданию. С одной стороны управление леспромхоза, с другой баня и общежитие для приехавшего руководства, чистенькие, нарядные просторные комнаты, каждая с туалетом, есть даже граммофон. Однажды была здесь, когда пригнали делать уборку после капитального ремонта. Отвыкшая от домашнего уюта, тогда была поражена великолепием убранства, проникшим в самые дальние уголки нашей необъятной родины. Именно так и должны жить те, на чьих плечах лежит тяжёлая задача привести нас, простых людей, в счастливое коммунистическое будущее.
Антонина втолкнув меня в предбанник, закрыла дверь с наружи на ключ.
- Иди сюда. - из соседней комнаты раздался голос в котором узнала товарища Каца.
На ватных ногах предстала пред ясные очи начальства.
- Ты у нас здесь новенькая?
Самуил Маркович, багровый, распаренный, прикрытый простыней на манер древних римлян, сидел за столом, от изобилия, которого у меня свело живот. Маринованные грибочки, заливное из сома, пироги с мясом, вяленный медвежий окорок, оленья строганина, кровяная колбаса, нежнейший керчэх с брусникой и смородиной.
Глотнула слюну, пряча глаза:
- Скоро пол-года, как прибыла.
Кац покачал головой:
- Да, давненько, я к вам не заглядывал. Распустились совсем.
От удара его лапищи по столу подпрыгнула посуда. Я попятилась к выходу.
- Ты чего в баню в одежде приперлась? - продолжал бушевать Самуил Маркович, - Понатащить вшей в приличное место? Иди, разденься, вещи на печь кинь, пусть выжариваются.
Сгорая от стыда, метнулась в предбанник. Сделала как он велел, оставшись в одной комбинации. Еле ступая на цыпочках, вернулась к столу.
- Ее тоже снимай.
Стянула, кинула в угол. Прикрыла низ живота и титьки руками. Самуил Маркович подобрел:
- Разве так настоящий комсомолец стоит по стойке смирно? Говорю же, совсем вы без начальственного надзора распоясались. Повернись задом. Хорошо, теперь лицом ко мне.
Стояла неживая не мёртвая.
- Что ж это Мищенко происходит? Полгода в нашем передовом коллективе, комсомолка, а ведёшь себя, как кулацкое отродье.
Слезы брызнули из моих глаз.
- А ну реветь! – прикрикнул Самуил Маркович, - Почему не несёшь никакой общественной нагрузки?
Всхлипывая, дрожа телом, промямлила:
- Я в стенгазету пишу, на кружок песни и пляски записана.
- Конечно, газету малевать, плясать у нас все мастаки. Просить долго не надо. А серьёзным делом кто будет заниматься?
- Самуил Маркович, устаём на работе, сил не остаётся.
- Устаете, - передразнил он, - Гляди, какие нежности. А Паша Ангелина не уставала? А Стаханов в забое танцульки плясал? Ты, Мищенко вообще, советский человек?
Я быстро закивала головой.
- Это хорошо. - одобрил товарищ Кац, - Оступиться может любой. Но, только истинный ленинец признает свои ошибки, примет помощь старших товарищей в перевоспитание? Пошли в парилку.
Грузно оторвавшись телом, налив себе стакан самогона, Самуил Маркович опрокинул его одним залпом, взяв меня за локоть повёл в баню.
Долго хлестала его веником. Самуил Маркович жмурился, одобрительно крякал. Перевернулся на спину. Меня зашатало на месте. Из-под нависающего животика торчал мужской детородный орган, похожий на маленький мухомор, багровая шляпка на кривой белой ножке.
Товарищ Кац заулыбался, вцепляясь в мой сосок, потащил на себя:
- Неужто взаправду целая? Не спиздела Тонька? Смотри, смотри.
Сосок в его пальцах заныл, разбух, упрямо притягиваемый к низу. Встала на колени, почти лицом к мочеполовой системе Самуила Марковича, загипнотизированная ее несдержанными подергиваниями.
- Раскрывай рот, бери! – последовала команда, - Считай это помощью комсомола ответственным работникам.
Зажмурилась, вбирая губами горячее, трепетное естество. Внутри, под мягкими тканями, чувствовалась твердая, будто кость, основа. Вначале, следуя Надюхиным инструкциям, потыкала им в щеку.
Товарищ Кац шлепнул по лицу:
- Не царапай, овца! Соси, как леденец.
Так вышло гораздо удобней. Направляемая твердой партийной рукой, вошла в раж. Вовсе это не противно. Очень даже ничего. Рот сам по себе наполнился слюной, а там, внизу живота, стало так же горячо и мокро, как давеча, когда подсматривала за соседкой.
- Ох, разобрало тебя. – стонал товарищ Кац, одобряя, - Хороошо. Будет толк.
В чем именно он возлагал на меня надежды выяснить не успела. Прижатая лицом к зарослям кучерявых лобковых волос, ощутила мощный всплеск в глубине горла, отозвавшийся аж в ушах.
- Глотай, не сплевывай! – прохрипел Самуил Маркович, ослабляя хватку.
Вкус во рту, на языке, отчетливо напоминал вчерашний Сашкин запах.
Проглотила до капельки. Для удовольствия ответственного работника, собрала остатки с уголков губ, слизала. Между ног полыхал пожар. Хоть бы рукой там пошурудить, невмоготу терпеть.
Довольный моим рвением, товарищ Кац хлопнул по голому заду:
- Горячая ты, Мищенко. Идем подкрепимся, я так быстро не могу второй раз.
За столом велел оставаться голой, и сам не прикрылся. Налил в стакан спирта, выдавил в него … невероятно, целую половинку самого настоящего лимона. Я их год не видела. Да и дома, по редким праздникам папа покупал к чаю, сетуя на империалистов, отбирающих у народов Африки весь урожай.
Выпили. К спирту я уже приноровилась. Когда морозы трещали за тридцать градусов, плевок замерзал на лету, нам выдавали боевые двести грамм на душу населения. Разбавленный лимоном, спирт показался неземным нектаром. Хорошо жить в советском союзе. Ни за что не променяю их поганый, загнивающий запад на любимую родину. Пройдет всего несколько десятилетий, люди со всего мира, из Израиля, Франции, США, Германии, будут стремиться к нам жить под управлением партии Ленина.
Погруженная в заманчивые фантазии, не заметила, как рука товарища Каца, раздвинув влажный вход, оказалась во мне. Очнулась от резкой боли, когда его пальцы уткнулись в невидимый барьер.
- Ну, ну, не дергайся. – угомонил Самуил Маркович, впрочем, без зла, пребывая в архиблагодушном настроении. – Нетронутая. По нашим местам – редкость. Быстро тут ваша сестра под всякую шваль ложится, об начальстве не думаете. Ты молодец. Сбереглась. Эх, времена настали!
Он хлобыстнул еще спирта в стаканы:
- У самого вот такая же подрастает, Софочка. Ууу, узнаю, что она с кем-то, задушу.
- Самуил Маркович, почему шваль, наши же советские люди? – спиртное меня расхрабрило.
Товарищ Кац рассматривал тянущуюся, за пальцами, слизь на собственной руке:
- Люди, мы конечно равные. В этом основы марксизма-ленинизма. Но, есть те, которые ровнее. Запомни это крепко, Мищенко.
В этот момент я забыла про свербёшь в причинном месте. Многое, из моих прошлых раздумий, то, что прогоняла, что прятала в самых дальних уголках сознания, боясь с кем-то поделиться, теперь выстроилось в стройную цепь, сотканную из двуличия, лжи, мракобесия, народного страха, тоталитаризма замешанного на исконном лакействе наших жалких натур. Загадочная русская душа обнажилась банальным садомазохизмом. Страна рабов, страна господ. Не была и не будет она иной, не до, ни после нас. Выплюнет Венька своей лёгкие, сгниёт в мёрзлой таёжной земле не ради светлых идеалов, а ради кучки разжиревших, потерявших совесть, ублюдков.
Облизывая пальцы товарища Каца, я твердо решила - пусть меня и дальше ебут во все щели, на столах, среди окороков да икры, чем подыхать вместе с миллионами, одурманенных пропагандой, болванов.
Угадывая мои мысли, Самуил Маркович смел посуду в сторону, велев лечь на живот. Долго любовался моим тылом, поводя влажной елдой между ягодиц. Елдак – любимое надюхино слово. Сейчас, терзаясь предвкушением и страхом дефлорации, вспоминала ее слова про самое сладкое на свете. Потянулась вставить это в себя, товарищ Кац осадил:
- Не гони, кобыла стоялая, успеется.
Войдя в горячую узость, он застонал, несколько мгновений подергался, растягивая головкой плеву, затем ворвался весь. Острая боль вспыхнула кратковременной вспышкой, быстро угасая. Самуил Маркович не торопился. Смакуя удовольствие, припал к моей спине, играл с титьками, постепенно разгоняя член в вагине.
Адских мук первого соития, о которых шептались сверстницы, я не испытала, правда, и приятные ощущения пришли не сразу, накачиваясь размеренными толчками. Собственные стоны услышала словно издалека, наслаждаясь дивным звучанием.
Трахая меня, товарищ Кац, грубо вцепившись в кожу бёдер, неустанно выкрикивал:
- Сука, сука, сука, даа-ааа!
Стол под нами ходил ходуном, посуда дребезжала, угрожая свалиться. Открылась дверь. В чём мать родила, ввалился товарищ Хитрунидзе, на плече его висела обнажённая библиотекарша. Вот тебе и непорочный сосуд совести, единение комсомола с партией, в одной композиции. Впрочем, сама распяленная, с раздвинутыми ногами, я, также, мало походила на идеал советской девушки. Все в этой комнате не были теми, за кого себя выдавали.
Товарищ Хитрунидзе приветствовал нас нескончаемыми, бурными аплодисментами, переходящими в овации:
- Выжу дарагой, абкатал аппарат.
- И не говори. - отозвался товарищ Кац, не прекращая молотить сзади со скоростью колхозной сноповязалки, - Деваха с запалом под хвостом.
Не сговариваясь, они оба громко затянули:
«...Мы, коммунисты,
Правдой сильны своей.
Цель всей борьбы и жизни
Счастье простых людей!
Цель нашей мирной жизни—
Счастье простых людей...»
Проникновенные слова песни, довели истинного патриота до экстаза:
- Давай Гоги, принимай трудовую вахту. Антонина, лярва, ко мне, мигом! - выкрикнул он.
Тонька, моментально, плюхнулась к ногам Самуила Марковича. Тот отпрянув, выдернул член, вставляя в, гостеприимно распахнутые, губы окрасившиеся моей кровью. Намотав волосы работника культпросвета на кулак, товарищ Кац, не меняя бешеного темпа, довёл дело до конца. Удивительно как ей нос не расквасил, шумно, надсадно кончая.
И я не оставалась без дела. Свято место, пусто не бывает. Член товарища Хитрунидзе занял его. Гораздо более толще, длиннее, заставил биться в неизведанных пароксизмах экстаза, настолько сильных, что подпрыгивание стола превратилось в непрерывный набат, от которого заныли виски.
В окно беспрестанно колотили. Голова разламывалась. За стеклом маячила довольная рожа моего вчерашнего провожатого.
- Алло, приезжая, ты там живая?
Показала рукой - заходи:
- Чего припёрся?
Борясь с жуткой болью, я ничего не понимала, глядя как парень выставляет на стол молочку:
- Мать передала тебе на опохмел. Молоко утрешнее, а это сливки. Велела за банки узнать.
- Какие, блядь, банки в такую рань? - рухнула на кровать, зарываясь головой в покрывало от солнечного света, - Принесу завтра, они у бабы Тони остались. Деньги за молоко сам, в кошельке возьми, вон там.
Помахала в сторону груды неразобранных сумок.
- Если я с соседки деньги возьму, меня мать прибьёт.
- Странные вы люди. Отличные домашние продукты отдаёте просто так, а за две банки ты мне сутки мозг сносишь.
- Банки в хозяйстве нужнее. - пояснил парень, сочувственно добавив, - Плохо выглядишь. Может баньку растопить?
Я осторожно покачала головой, стараясь чтобы она не взорвалась:
- Не малой, кажется, в баньке этой ночью я уже была.
- Не называй меня малым. - обиделся он, - Говорю- паспорт получил. Меня все Андроном кличут.
- Ладно, шут с тобой. Скажи Андрон, а что, речка наша в край не обмелела?
- Неее. – протянул он, - ГРЭС законсервировали, с той поры течет. Знаю глубокие места, дальше, за островом. Хочешь, отвезу?
- Давай, тащи свой самокат.
Ногой раскинула сумки, стараясь сообразить в которой купальник. Поняла, наклониться, значило самоубийство. Забила на это дело. Пусть смотрит. В этом возрасте милфы им самое оно.
Река местами сильно обмелела, отступив от покатистых берегов. Мы сели в лодку. Андрон, сильными, уверенными гребками, направил нос ее к небольшому острову:
- Там самая глубина. – кивнул он, - Я один эти места знаю. Когда можно и хариуса поймать.
Мудрая политика грузинского кормчего в вопросах индустриализации, и последующие правления кремлевских старцев, ухандохали богатейшую природу края. Хариуса … до прихода красноперой гэбни, в этих местах, рыбу лаптями ловили. Поинтересовалась:
- Рыбалку любишь?
- А то. – не без гордости заявил Андрон.
Залюбовалась им, хорош, широк в кости, открыт, весел. С юношеской мордахи не сходит неунывающая улыбка.
- Прибыли. Можешь нырять не боясь, не зашибешься.
Отвернулась. Стянула майку, шорты. Сзади клацнула челюсть, увидел, что без трусиков. Сюрпрайз малыш! Пока он мне зад взглядом не прожог, ринулась в прозрачную глубь. Вода холодная. С каждой секундой из тела выветривался хмель. Выбрала на дне самый красивый камень. Положу в аквариум. Тихо вынырнула с другой стороны лодки, под самым днищем. Андрон, выставив зад, напряженно высматривал признаки жизни на водной глади. Резко качнула лодку. Он схватился за борт:
- Бл…, боялся утопла.
- Расстроился?
- Не то слово. – из воды выглядывала грудь, Андрона магнитом притягивал, окрепший на холоде, сосок, - Думал, пока менты приедут снять колеса с твоей колымаги, тебе батины, с москвича кинуть. Сказать, мол так и было. Резина с дисками у тебя больно жирные.
Вот же сучоныш! Сделала вид, что хочу вылезти, уперлась руками в просмоленный борт, качок – другой. Описав в воздухе дугу, Андрон, в одежде, полетел в воду. Выбравшись, взялась за весла. Грести и я неплохо умею. Андрон, запутавшись в нарядной рубашке, одетой, конечно, «случайно» не мог догнать. Я притормаживала, дожидалась, когда он вот-вот настигал, наваливалась на весла. Круга полтора вокруг острова нарезали. Где их так учат материться? На «разговорах о важном»?
Удовлетворив потребности парня в водных процедурах, ослабила хватку. Андрон свалился с кормы, споткнулся, лицом приземляясь в районе моих раздвинутых ног. Много ему было, что сказать, да слова застряли в горле. Мы легли на дно лодки. С его волос падали капли. Язык в рот, член в вагину, он засадил одновременно. Как же мне этого не хватало! Закинула ноги на спину, скрестив их там, руки, крепко, на шею. Люблю управлять юношами. Он хрипел, бился за контроль. Нет, милый, не в этот раз. Долбил членом столь сильно, будто хотел пробить мною доски. Попытался вырваться, кончить мимо. Не отпустила, скомандовала:
- Туда.
Андрон замешкался, теряя запал оргазма. Вспоминая сон, воткнула ему палец в анус, наплевав на острые ноготки. Хрен его знает, зачем в деревню маникюр делала? Скорее, по привычке. Первая сперма едва не вынесла мне мозг. Она хлюпала, фонтанировала, под неустанной жаждой продолжения любви.
Один из моих самых долгих романов. Целых семь дней он приходил за банками на закате, забывая забрать их на рассвете.
Когда я смотрю на семидесятилетних старух, едва втиснувших жирные телеса в школьные блузы, на больных ногах, в пионерских галстуках, пилотках, марширующих под звуки союзного марша, что-то бодро рапортующих несчастным детям, задаюсь вопросом - а мы точно не ебанулись? А может ну их ... те фантомные боли прошлых поколений? Может нам пойти своим путем?
У каждого есть, дорогие сердцу, воспоминания. Но, разве это обязывает меня ходить по улицам с трехлитровыми банками?